Неточные совпадения
Наказанный сидел в зале на угловом
окне; подле него
стояла Таня с тарелкой.
Под видом желания обеда для кукол, она попросила у Англичанки позволения снести свою порцию пирога в детскую и вместо этого принесла ее брату. Продолжая плакать о несправедливости претерпенного им наказания, он ел принесенный пирог и сквозь рыдания приговаривал: «ешь сама, вместе будем есть… вместе».
Под окном, в толпе народа,
стоял Грушницкий, прижав лицо к стеклу и не спуская глаз с своей богини; она, проходя мимо, едва приметно кивнула ему головой.
— Партии нет возможности оканчивать, — говорил Чичиков и заглянул в
окно. Он увидел свою бричку, которая
стояла совсем готовая, а Селифан ожидал, казалось, мановения, чтобы подкатить
под крыльцо, но из комнаты не было никакой возможности выбраться: в дверях
стояли два дюжих крепостных дурака.
Смеркалось; на столе, блистая,
Шипел вечерний самовар,
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал;
Татьяна пред
окном стояла,
На стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель О да Е.
Шла уже вторая неделя после святой;
стояли теплые, ясные, весенние дни; в арестантской палате отворили
окна (решетчатые,
под которыми ходил часовой).
Полы были усыпаны свежею накошенною душистою травой,
окна были отворены, свежий, легкий, прохладный воздух проникал в комнату, птички чирикали
под окнами, а посреди залы, на покрытых белыми атласными пеленами столах,
стоял гроб.
Но она часто приходила на госпитальный двор,
под окна, особенно
под вечер, а иногда так только, чтобы
постоять на дворе минутку и хоть издали посмотреть на
окна палаты.
Толстоногий стол, заваленный почерневшими от старинной пыли, словно прокопченными бумагами, занимал весь промежуток между двумя
окнами; по стенам висели турецкие ружья, нагайки, сабля, две ландкарты, какие-то анатомические рисунки, портрет Гуфеланда, [Гуфеланд Христофор (1762–1836) — немецкий врач, автор широко в свое время популярной книги «Искусство продления человеческой жизни».] вензель из волос в черной рамке и диплом
под стеклом; кожаный, кое-где продавленный и разорванный, диван помещался между двумя громадными шкафами из карельской березы; на полках в беспорядке теснились книги, коробочки, птичьи чучелы, банки, пузырьки; в одном углу
стояла сломанная электрическая машина.
К этой неприятной для него задаче он приступил у нее на дому, в ее маленькой уютной комнате. Осенний вечер сумрачно смотрел в
окна с улицы и в дверь с террасы; в саду,
под красноватым небом, неподвижно
стояли деревья, уже раскрашенные утренними заморозками. На столе, как всегда, кипел самовар, — Марина, в капоте в кружевах, готовя чай, говорила, тоже как всегда, — спокойно, усмешливо...
Длинный зал, стесненный двумя рядами толстых колонн, был туго наполнен публикой; плотная масса ее как бы сплющивалась, вытягиваясь к эстраде
под напором людей, которые тесно
стояли за колоннами, сзади стульев и даже на подоконниках
окон, огромных, как двери.
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене,
под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина,
стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Пузатый комод и на нем трюмо в форме лиры, три неуклюжих стула, старенькое на низких ножках кресло у стола,
под окном, — вот и вся обстановка комнаты. Оклеенные белыми обоями стены холодны и голы, только против кровати — темный квадрат небольшой фотографии: гладкое, как пустота, море, корма баркаса и на ней, обнявшись,
стоят Лидия с Алиной.
Самгин, мигая, вышел в густой, задушенный кустарником сад; в густоте зарослей,
под липами, вытянулся длинный одноэтажный дом, с тремя колоннами по фасаду, с мезонином в три
окна, облепленный маленькими пристройками, — они подпирали его с боков, влезали на крышу. В этом доме кто-то жил, — на подоконниках мезонина
стояли цветы. Зашли за угол, и оказалось, что дом
стоит на пригорке и задний фасад его — в два этажа. Захарий открыл маленькую дверь и посоветовал...
Самгин, облегченно вздохнув, прошел в свою комнату; там
стоял густой запах нафталина. Он открыл
окно в сад; на траве
под кленом сидел густобровый, вихрастый Аркадий Спивак, прилаживая к птичьей клетке сломанную дверцу, спрашивал свою миловидную няньку...
Прошел в кабинет к себе, там тоже долго
стоял у
окна, бездумно глядя, как горит костер, а вокруг него и над ним сгущается вечерний сумрак, сливаясь с тяжелым, серым дымом, как из-под огня по мостовой плывут черные, точно деготь, ручьи.
Две лампы освещали комнату; одна
стояла на подзеркальнике, в простенке между запотевших серым потом
окон, другая спускалась на цепи с потолка,
под нею, в позе удавленника,
стоял Диомидов, опустив руки вдоль тела, склонив голову к плечу;
стоял и пристально, смущающим взглядом смотрел на Клима, оглушаемого поющей, восторженной речью дяди Хрисанфа...
В дешевом ресторане Кутузов прошел в угол, — наполненный сизой мутью, заказал водки, мяса и, прищурясь, посмотрел на людей, сидевших
под низким, закопченным потолком необширной комнаты; трое, в однообразных позах, наклонясь над столиками, сосредоточенно ели, четвертый уже насытился и, действуя зубочисткой, пустыми глазами смотрел на женщину, сидевшую у
окна; женщина читала письмо, на столе пред нею
стоял кофейник, лежала пачка книг в ремнях.
По стенам жались простые,
под орех, стулья;
под зеркалом
стоял ломберный стол; на
окнах теснились горшки с еранью и бархатцами и висели четыре клетки с чижами и канарейками.
Камера, в которой содержалась Маслова, была длинная комната, в 9 аршин длины и 7 ширины, с двумя
окнами, выступающею облезлой печкой и нарами с рассохшимися досками, занимавшими две трети пространства. В середине, против двери, была темная икона с приклеенною к ней восковой свечкой и подвешенным
под ней запыленным букетом иммортелек. За дверью налево было почерневшее место пола, на котором
стояла вонючая кадка. Поверка только что прошла, и женщины уже были заперты на ночь.
— В тесноте, да не в обиде, — сказал певучим голосом улыбающийся Тарас и, как перышко, своими сильными руками поднял свой двухпудовый мешок и перенес его к
окну. — Места много, а то и
постоять можно, и
под лавкой можно. Уж на что покойно. А то вздорить! — говорил он, сияя добродушием и ласковостью.
Между
окнами стоял небольшой письменный стол, у внутренней стены простенькая железная кровать
под белым чехлом, ночной столик, этажерка с книгами в углу, на
окнах цветы, — вообще вся обстановка смахивала на монастырскую келью и понравилась Привалову своей простотой.
Голову Григория обмыли водой с уксусом, и от воды он совсем уже опамятовался и тотчас спросил: «Убит аль нет барин?» Обе женщины и Фома пошли тогда к барину и, войдя в сад, увидали на этот раз, что не только
окно, но и дверь из дома в сад
стояла настежь отпертою, тогда как барин накрепко запирался сам с вечера каждую ночь вот уже всю неделю и даже Григорию ни
под каким видом не позволял стучать к себе.
— Да это же невозможно, господа! — вскричал он совершенно потерявшись, — я… я не входил… я положительно, я с точностью вам говорю, что дверь была заперта все время, пока я был в саду и когда я убегал из сада. Я только
под окном стоял и в
окно его видел, и только, только… До последней минуты помню. Да хоть бы и не помнил, то все равно знаю, потому что знаки только и известны были что мне да Смердякову, да ему, покойнику, а он, без знаков, никому бы в мире не отворил!
А ваш-то дедушка
стоит на балконе да посматривает; а бабушка
под окном сидит и тоже глядит.
Чертопханов снова обратился к Вензору и положил ему кусок хлеба на нос. Я посмотрел кругом. В комнате, кроме раздвижного покоробленного стола на тринадцати ножках неровной длины да четырех продавленных соломенных стульев, не было никакой мебели; давным-давно выбеленные стены, с синими пятнами в виде звезд, во многих местах облупились; между
окнами висело разбитое и тусклое зеркальце в огромной раме
под красное дерево. По углам
стояли чубуки да ружья; с потолка спускались толстые и черные нити паутин.
Постой же, старый хрен, ты у меня будешь знать, как шататься
под окнами молодых девушек, будешь знать, как отбивать чужих невест!
Она показала Галактиону свою спальню, поразившую его своею роскошью: две кровати красного дерева
стояли под каким-то балдахином, занавеси на
окнах были из розового шелка, потом великолепный мраморный умывальник, дорогой персидский ковер во весь пол, а туалет походил на целый магазин.
Потом ему пришла уже совсем смешная мысль. Он расхохотался до слез. Эти люди, которые бегают
под окном по улице и стучат во все двери, чтобы выпустить Бубнова, не знают, что
стоило им крикнуть всего одну фразу: «Прасковья Ивановна требует!» — и Бубнов бы вылетел. О, она все может!.. да!
Не успели проводить Яшу на промысла, как накатилась новая беда. Раз вечером кто-то осторожно постучал в
окно. Устинья Марковна выглянула в
окно и даже ахнула: перед воротами
стояла чья-то «долгушка», заложенная парой, а
под окном расхаживал Мыльников с кнутиком.
Она торопливо побежала к Пимкиной избе. Лошадь еще
стояла на прежнем месте.
Под окном Таисья тихонько помолитвовалась.
На залавке между тем лежала приготовленная для щей говядина; кучер Семка в углу на лавке, подложив
под деревянное корыто свои рукавицы, рубил говядину для котлет; на
окне в тарелке
стояло коровье масло и кринка молока, — одним словом, Домнушка почувствовала себя кругом виноватою.
В восемь часов утра начинался день в этом доме; летом он начинался часом ранее. В восемь часов Женни сходилась с отцом у утреннего чая, после которого старик тотчас уходил в училище, а Женни заходила на кухню и через полчаса являлась снова в зале. Здесь,
под одним из двух
окон, выходивших на берег речки,
стоял ее рабочий столик красного дерева с зеленым тафтяным мешком для обрезков. За этим столиком проходили почти целые дни Женни.
Во флигеле Гловацких ничего нельзя было узнать. Комнаты были ярко освещены и набиты различными гостями;
под окнами стояла и мерзла толпа мещан и мещанок, кабинет Петра Лукича вовсе исчез из дома, а к девственной кроватке Женни была смело и твердо приставлена другая кровать.
Розанова сидела
под окном, окруженная Ольгой Сергеевной и Софи. Перед ними
стоял, держа сзади фуражку, Помада, а Зина с многозначительной миной на лице тревожно ходила взад и вперед по зале.
Вдоль всей стены,
под окнами,
стоял длинный некрашеный стол, в котором были в ряд четыре выдвижные ящика с медными ручками.
Да ведь я… слушай, Наташа: да ведь я часто к тебе ходил, и мать не знала, и никто не знал; то
под окнами у тебя
стою, то жду: полсутки иной раз жду где-нибудь на тротуаре у твоих ворот!
Холодность эта мало-помалу перешла и на Агнушку, особливо с тех пор, как генерал, однажды
стоя у
окна, увидал, что Агнушка, озираясь, идет со скотного двора и что-то хоронит
под фартуком.
Людмила взяла мать
под руку и молча прижалась к ее плечу. Доктор, низко наклонив голову, протирал платком пенсне. В тишине за
окном устало вздыхал вечерний шум города, холод веял в лица, шевелил волосы на головах. Людмила вздрагивала, по щеке ее текла слеза. В коридоре больницы метались измятые, напуганные звуки, торопливое шарканье ног, стоны, унылый шепот. Люди, неподвижно
стоя у
окна, смотрели во тьму и молчали.
Ушли они. Мать встала у
окна, сложив руки на груди, и, не мигая, ничего не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль в зубах. В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца.
Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как
под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
Жилище батарейного командира, которое указал ему часовой, был небольшой 2-х этажный домик со входом с двора. В одном из
окон, залепленном бумагой, светился слабый огонек свечки. Денщик сидел на крыльце и курил трубку. Он пошел доложить батарейному командиру и ввел Володю в комнату. В комнате между двух
окон,
под разбитым зеркалом,
стоял стол, заваленный казенными бумагами, несколько стульев и железная кровать с чистой постелью и маленьким ковриком около нее.
— Не выкидывайте, зачем? — остановил Николай Всеволодович. — Он денег
стоит, а завтра люди начнут говорить, что у Шатова
под окном валяются револьверы. Положите опять, вот так, садитесь. Скажите, зачем вы точно каетесь предо мной в вашей мысли, что я приду вас убить? Я и теперь не мириться пришел, а говорить о необходимом. Разъясните мне, во-первых, вы меня ударили не за связь мою с вашею женой?
Иоанн в черном стихаре, из-под которого сверкала кольчуга,
стоял с дрожащим посохом в руке, вперив грозные очи в раненого разбойника. Испуганные слуги держали зажженные свечи. Сквозь разбитое
окно виден был пожар. Слобода приходила в движение, вдали гудел набатный колокол.
Минут через пять,
стоя в сторонке у жертвенника в алтаре, он положил на покатой доске озаренного закатом
окна листок бумаги и писал на нем. Что такое он писал? Мы это можем прочесть из-под его руки.
Чуть только бедный учитель завидел Ахиллу, ноги его подкосились и стали; но через мгновение отдрогнули, как сильно нагнетенные пружины, и в три сильных прыжка перенесли Варнаву через такое расстояние, которого человеку в спокойном состоянии не перескочить бы и в десять прыжков. Этим Варнава был почти спасен: он теперь находился как раз
под окном акцизничихи Бизюкиной, и, на его великое счастье, сама ученая дама
стояла у открытого
окна.
С этими мыслями лозищанин засыпал, стараясь не слышать, что кругом
стоит шум, глухой, непрерывный, глубокий. Как ветер по лесу, пронесся опять
под окнами ночной поезд, и
окна тихо прозвенели и смолкли, — а Лозинскому казалось, что это опять гудит океан за бортом парохода… И когда он прижимался к подушке, то опять что-то стучало, ворочалось, громыхало
под ухом… Это потому, что над землей и в земле стучали без отдыха машины, вертелись чугунные колеса, бежали канаты…
— Вчера у
окна подсматривал, — рассказывала Вершина. — Забрался в сад, когда мы ужинали. Кадка
под окном стояла, мы подставили
под дождь, — целая натекла. Покрыта была доской, воды не видно, он влез на кадку да и смотрит в
окно. А у нас лампа горит, — он нас видит, а мы его не видим. Вдруг слышим шум. Испугались сначала, выбегаем. А это он провалился в воду. Однако вылез до нас, убежал весь мокрый, — по дорожке так мокрый след. Да мы и по спине узнали.
В доме у городского головы пахло недавно натертыми паркетными полами и еще чем-то, еле заметно, приятно-сьестным. Было тихо и скучно. Дети хозяиновы, сын-гимназист и девочка-подросток, — «она у меня
под гувернанткой ходит», говорил отец, — чинно пребывали в своих покоях. Там было уютно, покойно и весело,
окна смотрели в сад, мебель
стояла удобная, игры разнообразные в горницах и в саду, детские звенели голоса.
Выше в гору — огромный плодовый сад: в нём, среди яблонь, вишенья, слив и груш, в пенном море зелени всех оттенков,
стоят, как суда на якорях, тёмные кельи старцев, а
под верхней стеною, на просторной солнечной поляне приник к земле маленький, в три
окна, с голубыми ставнями домик знаменитого в округе утешителя страждущих, старца Иоанна.
Вдруг она исчезла. Исчезло все: улица и
окно. Чьи-то теплые руки, охватив голову, закрыли мне глаза. Испуг — но не настоящий, а испуг радости, смешанной с нежеланием освободиться и, должно быть, с глупой улыбкой, помешал мне воскликнуть. Я
стоял, затеплев внутри, уже догадываясь, что сейчас будет, и, мигая
под шевелящимися на моих веках пальцами, негромко спросил...
В одном из
окон Шевалье из-под затворенной ставни противозаконно светится огонь. У подъезда
стоят карета, сани и извозчики, стеснившись задками. Почтовая тройка
стоит тут же. Дворник, закутавшись и сжавшись, точно прячется за угол дома.